|
"Человек сильнее своей судьбы"
"Человек сильнее своей судьбы" - в этой чеканной формуле превосходного русского поэта Ильи Сельвинского отразилась мораль его поколения. Поколения тех, кто застал гибель царской России, революционный вихрь, битвы гражданской войны, кто в них активно участвовал, кто смог донести своей жизненный опыт, идейную драму сверстников, искания современников до нас, потомков. В стихах и прозе. К этому поколению принадлежал и Николай Островский. Восемьдесят лет назад, 15 апреля 1932 года, журнал "Молодая гвардия" начал печатать первые главы его знаменитого романа "Как закалялась сталь".
Печатная судьба книги складывалась непросто. Первый вариант до потенциальных издателей не дошёл: рукопись, отправленная почтой, была по дороге банально утеряна. В 1928 году. Островский написал повесть - тогда ещё повесть, не роман! - заново. Рукопись ушла в ленинградское издательство - ответа нет. Ещё один экземпляр направляется в "Молодую гвардию" - отказ в публикации по причине "нереальности" персонажей. Таких людей-де не было и не могло быть... Друг Островского, старый большевик-подпольщик Иннокентий Феденев, просит ещё раз поглядеть рукопись. 21 февраля 1932 года у постели обезноженного Островского происходит обсуждение - и в апрельском номере журнала "Молодая гвардия" стартует публикация, завершающаяся в сентябре того же года. Книга, теперь уже определённая как роман, начинает жить своей, самостоятельной жизнью в океане мировой литературы.
Я прочитал роман Николая Островского тридцать пять лет тому назад. Уже после показа по телевидению популярного телесериала по его мотивам. И сразу же влюбился в эту книгу, в стиль, манеру изложения, короткие, ёмкие, разговорные фразы из простых и абсолютно понятных слов, за которыми скрывалось, как стало понятно потом, совсем не простое содержание. Как это обычно и бывает, когда многие факты абстрактны, видятся вне их системной взаимосвязи и реальной подоплёки, и лишь впоследствии конкретная информация в отдельных областях, передуманная и переваренная, ведёт к целостной картине, общему восприятию мира. Много позже попала мне в руки небольшая книжка корифея отечественной критики Льва Аннинского, посвящённая судьбе Островского и его первому роману. Я был поражён, насколько точно Лев Александрович определил своеобразие стиля этого автора, "обручённого с идеей", как научное литературоведческое определение совпало с моими давними ощущениями, дало им лаконичную и выверенную форму.
"Читатель с первого взгляда ощущает в этом тексте вполне завершённую и очень активную стилистическую организацию - столь же отличную в принципе от классических образцов, сколь отличен самый ХХ век от века ХIХ. А человек сколько-нибудь знакомый с историей советской прозы, без сомненья определит и более точный адрес: взвихренное это, возбуждённое, на инверсиях построенное, задыхающееся повествование с его очерченными резко периодами, с ритмом, то скачущим лихорадочно, то былинно-истовым, - всё это знаменитый "метельный" стиль 20-х годов. Стихия революции и гражданской войны прочно ассоциируется в сознании Островского с этим "метельным стилем". Такого рода стилистические элементы возникают в его повести как раз там, где он описывает массовые действия, битвы, митинги, неожиданные переезды, погони, - одним словом, там, где стихия масс непосредственно врывается в повествование. И сразу возникают образы бурана, ветра, метели. "Метельный" стиль, возникающий по ассоциации с темой, является каждый раз в какой-то новой разновидности". Во многом это напоминает ранние киноленты Сергея Эйзенштейна - "Стачка", "Октябрь", "Броненосец Потёмкин". Та же самая система монтажа отдельных эпизодов, на первый взгляд, как будто и не вполне связанных друг с другом, не совсем сопряжённых, с виду, общим режиссёрским замыслом. Все же вместе, смонтированные, дают совершенно иное, невиданное доселе в немом кино качество фильма. Островский "интуитивно улавливает всеобщую безусловную черту нового художественного мышления: смешение разнородных начал, сочленение несочленимого, смешение разорванного. Но самое это смешение разнородного приобретает у Островского новое качество; он нащупывает не "стиль", но разгадку того, что этот стиль порождает, - само новое соотношение человеческого, личного сознания и беспредельной революционной стихии".
Со страниц романа веет на читателя непосредственным, прямым, ощущаемым в каждой почти фразе темпом, скоростью, ритмом. Спешит революция, спешит наступающая Красная Армия, "спешит жить" сам главный герой и - вместе с Корчагиным торопятся его друзья и его враги. "Время уплотнилось, сжалось, исчезло. Сталкивается, смешивается мгновенное и бесконечное. Во фразе. В абзаце. В главе. В целой книге, построенной как бы из конечных, мозаичных, точечных эпизодов, сквозь сочленения которых просвечивает текучее время, а здесь, внутри эпизодов, внутри сознания - времени не замечают, его нет, и сама категория времени не нужна. Этот принцип определяет у Островского манеру видеть вещи. Целое у него неожиданно составляется из крупно увиденных частностей, частей, частиц. Видит - часть, не целое. Именно это ступенчатое, прерывистое, скачущее движение от частного к общему, - подмечает Аннинский, - заставило американских критиков, весьма придирчиво судивших "Как закалялась сталь" по её выходе в Америке, признать за писателем Островским "дар символической недоговорённости".
"Как закалялась сталь" - классический роман воспитания. То, что пишет об уроках Стендаля, Бальзака и Флобера в своем эссе "Занавес" Милан Кундера, вполне применимо и к роману Островского. Формирование характера главного героя в связи с окружающими его обстоятельствами и развитие черт его характера по мере развития окружающего мира и окружающих Павку в этом мире людей. Но это - и любовный роман. Три любви Корчагина. Мальчишеская, юная страсть к Тоне как предвестие больших чувств сильного характера, будущих страстей. Зрелое, спокойное, товарищеское чувство к Тае. Больной, слепнущий, теряющий, казалось бы, опору в жизни Корчагин ищет в своей жене, скорее, друга, соратника - никакого кипения страстей тут нет и в помине. И, наконец, Рита Устинович - как женственное, романтическое, облагороженное памятью автора воплощение любви-страсти к Революции, к её героиням, к носительницам её несгибаемого и борющегося духа. "И девушка наша проходит в шинели, горящей Каховкой идёт..." - эта песня на стихи Михаила Светлова почти о том же, о чём и роман, стала популярна примерно тогда же, когда со страниц книги к читателям шагнули герои Николая Островского.
И тут мы подходим, пожалуй, к самому главному. "Как закалялась сталь" - это столь популярный ещё среди французских просветителей - вспомним хотя бы Вольтера и Дидро - роман идей. Точнее, одной идеи. Идеи социальной революции. "Корчагин полюбил идею. Это любовь всецелая, всезахватывающая, вытеснившая всё из души героя. Это любовь, осуществившая в нём целостного человека... Она соперниц не имела... А если и имела, то рядом с нею они всё равно оставались несбыточными призраками. Герой был обручён с идеей; жизнь его оказалась настолько полной, что обыкновенная любовь рядом с этой жизнью была просто профанацией". И в этом своём качестве Павка Корчагин является самым что ни на есть законным "наследником по прямой" многих и многих персонажей населённого "людьми идеи" мира русской классики: от Базарова и Рахметова до героев Достоевского, даже если это утверждение показалось кому-либо из читателей, на первый взгляд, спорным и странным. Ибо "русская литература знает идею не просто как бесплотный словесный символ - она знает тяжесть слов, вес идей. Это ощущение идеи как плотной, осязаемой, почти материальной силы, кажется, ни в какой другой стране и ни в какой другой литературе не предстаёт так явственно, как в русской. Вспомним, сколь часто возникает у наших классиков мысль о сокровенности, невыразимости истины: словно создаём мы, называя что-то, какое-то новое словесное существо - идею, и создав, уже вступаем с этим новым существом в новые отношения, в которых оно имеет своё право и свою свободу".
Человек идеи, её подвижник, внутренне убеждённый в её правоте - отнюдь не фанатик. Человек думающий, ищущий, ошибающийся, страдающий - и при этом обладающий несокрушимой верой в правоту своего дела. Бросающий вызов смерти, подступавшей к нему по ходу действия романа не раз и не два. И, в конце концов, одержавший над ней моральную победу. "Он лежал и всегда улыбался, он боролся со смертью до самой последней секунды, и, когда умер, родные не сразу поверили, потому что они думали, что он сильнее смерти. И в этом был, видимо, самый главный его подвиг", - эти слова либерала-западника Виктора Ерофеева, сказанные об Островском уже в наши дни, в капиталистической действительности, стоят десятков апологетических статей, изданных в годы Советской власти. Сила личности, сила воли и сила человеческого обаяния, вызывающие уважение и невольное восхищение даже у непримиримых политических и литературных оппонентов: "...в нём не было никакой казёнщины. Он писал о том, что любил и как любил. А любил он больше всего революцию".
С этим они и остались в истории - роман и его автор.
Другие ссылки по теме:
|
rpk@len.ru
